Больше всего в жизни люблю собак. Человека любить гораздо сложнее. Он порой, во всех своих ипостасях, хуже собаки. Если я так пишу, значит, знаю, о чём говорю. Конечно, и собаки бывают разные — злые и добрые, но их такими делает человек — это творение природы. Порой как вспомню своё военное и послевоенное детство. Те холодные подвалы разрушенных домов, сараи, в которых приходилось ночевать, бродячих собак, которых выкинул человек... Становится стыдно за всех нас, думающих и говорящих. Бывало, лежишь, дрожишь от страха и голода. И вдруг что-то лохматое и тёплое ложится тебе под бок или в ноги, и словно мама или бабушка тебя накрыла одеялом. Пять минут, и мы уже родные с этим псом, и ещё одна теплая ночь и встреча. Сколько их было в моей жизни, таких встреч, не счесть.

А от человека слышишь только, особенно когда ищешь ночлег: — А ну пошёл отсюда! Тварь бездомная! Шляетесь, чтоб спереть что-нибудь. Редко кто спросит: — А ел ли я что-нибудь за весь день? 
Да я не в обиде ни на кого, что тогда, что сейчас. Всем было трудно, людям даже труднее. В тот предпоследний год войны в Афганистане, в 1988 году, при выезде из Витебска, проезжая мимо стеллы, что была поставлена как раз напротив ворот военно-воздушной дивизии, я, водитель-дальнобойщик, посигналил памятнику, отдав дань уважения погибшим мальчишкам и девчонкам. Погибшим за чужую страну, за чужую идеологию. Всё равно, за что. Но ясно, что это были не трусы. Проехав ещё метров триста, я увидел довольно странную картину: за забором дивизии, на лужайке, сидели и лежали солдаты и офицеры. На разостланном большом брезенте красовались бутылки с водкой и закуска. Все были в голубых беретах. Вели себя нагло, вызывающе, даже фамильярно по отношению к офицерам. И когда один из солдат выскочил на дорогу, пытаясь остановить мою машину, я встал на обочине. Солдат подошел к машине и поклонился мне: 
— Спасибо тебе, отец! Спасибо, что посигналил, как человек, чувствующий наше братство. 
— А как же иначе, сынок, может быть, если не так, все вы наши дети, и живые, и мертвые, — ответил я. 
— А вы знаете, отец, — ответил солдат, — здесь уже проехало столько дальнобойщиков, и только вы почтили память наших ребят. 
Я ехал домой. Я был рад за них, что остались живы. Мои сыновья служили в это время, один в Литве, другой в Германии. Была середина сентября. Бабье лето. Вдоль дороги до самой Латвии крестьяне копали картошку. Теплынь стояла несусветная. Уже проезжая Новополоцк, я знал, что будет огромная стоянка для транспорта. Осенью темнеет очень быстро, я спешил втиснуться на стоянку, боясь, что места не будет. К моему удивлению, стоянка была совершенно пустая. Это я пойму только ночью. Слева от стоянки было огромное воинское кладбище. Я пошел посмотреть. Кое-где около могил ещё были люди. Я шёл и всех приветствовал, со мной также здоровались. Это сколько же здесь наших сыновей, наших детей навсегда положено под памятники с красной звездочкой?.. Мне было больно, обидно и стыдно. Я, как и все тогда, был беспомощен перед той идеологической машиной. Ради чего, не понимал я, эта заваруха. Кто? И какое моральное право имела верхушка правления страной ввязаться в эту войну?! Почему? Я, простой шоферюга, всё понимаю. А там? А там считают иначе! Человек — это звучит гордо! Какая подлость — все эти слова. Я как отец понимал, что у этих ребят были бы свои дети. А может, они и были. О какой слезе ребенка по Достоевскому может идти речь? Море слёз и море крови, тысячи осиротевших детей. Кто-то из них повторит мою судьбу, согреваясь телами вместе с собакой. Я плакал от безысходности что-либо изменить. 
Ты! Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза! Пройдись хоть по одному такому кладбищу, онемеешь совсем! Там лежат не твои дети. Там лежат наши дети! С датами рождения и смерти в возрасте 20 лет и чуть больше. 
Стоянка постепенно заполнялась. Водители варили себе еду, мылись, брились и ложились спать. Многие, как и я, не знали, что буквально в трехстах метрах танковый полигон и железная дорога. А в полукилометре гарнизонный посёлок с офицерами. Когда уже вся стоянка спала, начались ночные стрельбы. 
Поезда с грохотом проносились в сторону Латвии и обратно. Бабахали со всех стволов так, будто на нас снова напала Германия. Ну, уж в этот раз врасплох не застанешь. Была уже и Венгрия 1956 года. Была и Чехословакия с Прагой 1968 года. Был и Андрей Сахаров, лауреат Нобелевской премии. Боже! Каких только правозащитников не было. Солженицын написал, как обустроить Россию. Кликуша Валерия Новодворская, голосила: «Коммуняки хотят подгрести под себя весь мир». Андрей Макаревич пропел все свои песни о евреях, тоскующих по этнической родине. А эти все не угомонятся. Готовятся! А вышло как всегда — пшик. Уже был Чернобыль. Вот бабахнуло, так на весь мир дымком страха повеяло.Вот так я тогда, засыпая, думал о себе и людях. Ерунда — война, главное — маневры. Армию довели до нищеты. О тех, кого отправляли в Афган, стали вытирать ноги. Русский солдат в Москве около метро стоит с протянутой рукой, просит милостыню. Сам это видел. Так за что же наши соколики молодые там, на чужбине, сложили свои головушки? Шурави, шурави — так ласково афганцы называли наших солдат. 

Ночью я спал плохо. Стреляли танки. Многие водители завели машины и уехали подальше, где потише жизнь и ночи, в Латвию, к Краславе. Стоянка снова опустела. Остался самосвал «КрАЗ» да мой новый ЗИЛ. В полудреме я слышал, как подъехала легковая машина, хлопнули дверцей и уехали. Прошло еще минут пять, и около моей машины заскулил щенок. Он просто по-собачьи плакал. Я взглянул на часы, было около пяти утра. Светало. Щенок сидел около моей кабины и жаловался на весь мир, ему было холодно. Я взял щенка на руки, определив безошибочно, что это мальчик. Он успокоился, замолчал, даже прилег на одеяло. Было очевидно, что привезли его из этого посёлка. Взяли, поиграли и выбросили, словно знали, что спит здесь один дуралей, и он-то не пройдет мимо. Я ломал голову, что с ним делать. Щенку на вид было около двух месяцев. Это была восточноевропейская овчарка. Я не бранился за то, что он свалился на мою голову. Просто знал: взять его себе не смогу. Дома была уже одна собака. Второго пса жена мне просто не позволит приютить. 
Мы с ним поели, что Бог послал. А послал он нам неплохо, даже колбаску. До сих пор простить себе не могу того, что я сделал вначале. На стоянке около мусорника нашел картонную коробку. Прорезал, как входную дверь, люк. В банки налил воды, положил внутрь еду и поехал. Он остался на стоянке. Что же ты за гад такой, Мишка! Ты, как и все, ничем не лучше тех, кто его бросил! И как ты будешь жить потом, сволочь! Не такие ли бродячие псы когда-то грели тебя? Мне было так стыдно, так горько за мою подлость по отношению к нему. Сорок минут, сорок километров пути в моей душе боролось добро и зло. Победило добро. Я нашел подходящее место для разворота обратно. 
Он сидел в коробочке тихо, не плакал. Когда я взял щенка на руки, он облизал мое лицо и руки, словно запоминая запах своего спасителя. Собака помнит запах добра и рук человека всю жизнь. У меня созрел план. Впереди по дороге будет богатое белорусское село Шайтерово. Там такие красивые дома, зажиточные хозяева, он обязательно кому-нибудь понравится, его обязательно возьмут. Я заранее знал, в какой дом его отдам. Подъехал к роскошному дому с красивой оградой. На калитке был звонок. Сколько раз я ни нажимал на кнопку звонка, кроме небольшой дворняжки никто не вышел. Откуда мне было знать, что за дворами копают картошку, там толока, как положено — с пивом и салом. Собачка не лаяла. Она унюхала по моим рукам, что я не один. Я опустил щенка на землю. Через штакетник они обнюхались и понравились друг другу. Глаза собаки говорили мне: нажми на ручку, и калитка откроется. Я так и сделал. Вошёл. Дворняжка радостно побежала за дом, мой подкидыш вразвалку семенил за ней. Собака забежала в хлев. Я остолбенел, когда увидел три миски. В одной был творог, в другой суп с косточками, в третьей — вода. Вот видите, куда я вас привела, — говорили глаза собаки. Я вернулся к машине. Достал чистый лист бумаги и написал:
«Дорогие хозяева! Волею случая я нашел, вернее, мне ночью подкинули щенка овчарки. Взять себе не могу, потому как дома уже есть собака. Я шофер-дальнобойщик, сейчас еду в Ригу, не заезжая домой. Будьте добры, пожалуйста, не выкидывайте его. Если не понравится, отдайте кому-нибудь. Да возблагодарит вас Господь за вашу любовь к нашим братьям меньшим». Мое сердце подсказывало, что все будет хорошо, и я не сволочь какая-то. Хотя было очень его жаль. 
И надо же такому случиться! Ровно через год, день в день, тоже копали картошку, я так же ехал в Ригу из Одессы. Подъезжая к этой деревне, волновался, словно шел на свидание не к собаке, а к человеку. Весь год меня мучил вопрос: что с моим подкидышем? Когда я нажал уже знакомую кнопку звонка, к калитке бежал огромный пёс. Это был мой подкидыш! Он не лаял. Через штакетник он лизнул мою ладонь и вспомнил своего спасителя. Потом убежал. Спустя несколько минут я увидел, как он бежал впереди своих хозяев и вел их ко мне. Они в этот день копали картошку. По моему лицу они прочитали все, что было в том обращении к ним. 
— Спасибо вам, Михаил, за собаку, — сказал хозяин. — Он у нас и сторож, и пастух, и нянька. Детей любит больше всего на свете. Уезжая к себе в Латвию, мы трое поцеловались.