— Водитель Курков! Водитель Курков! — два раза повторили динамики радио, развешанные где попало по всему периметру огромной территории автоколонны. Я насторожился и смотрел вверх, откуда идет такой призыв ко мне.
— Водитель Курков! Зайдите к начальнику отряда Струкову, — снова повторило радио, эхом разнесшее мою неказистую фамилию по прилегающей вплотную к автоколонне станции Резекне II. 

Я подумывал про себя, зачем я понадобился начальнику, да считай в конце дня. Уж не хотят ли они включить меня в список дружинников? Как раз сегодня пятница — наш день по городу. Идти дружинником мне не хотелось, но три дня к отпуску совсем не мешали, тем более оплачиваемых. Я робко заглянул в кабинет начальника. Обычно там сидели бездельники, по случаю ремонта находившиеся в гараже. Травили анекдоты, да и вообще судачили, кто про что. 
К моему удивлению, начальник сидел за столом один. На приставном кресле в несколько сидящих мест с откидывающимися сиденьями, как в кинотеатрах, сидел паренек. По виду не наш, такого в гараже не видел. 
— Заходи, заходи, Миша, — приглашал начальник. 
Я его видел уже утром, потому не приветствовал. А паренек встал и поздоровался. 
— Вызывали? — спросил я начальника. — Если дежурить в ДНД, то сегодня просто не могу. 
— Погоди ты, Миша, еще не знаешь, зачем вызвали, а уже «не могу». Я тебя попросил зайти вот по какому поводу. Видишь, паренек сидит? 
— Вижу! Я посмотрел на парня. Маленький, щупленький, под брюками видны его острые коленки. Лицо чистое, без единой растительности на бороде и под носом. Сколько же ему лет, пытался я определить его возраст. Но тут начальник сам сказал: 
— Вот отслужил в армии, приняли его к нам на работу водителем. Да у него, видно, езды, практики с прицепом не хватает. Думал я, думал, к кому его определить на стажировку, решил к тебе. Ты молодежь любишь, комсомол тебя любит, партия доверяет тебе, плохому не научишь. Давай, знакомьтесь. И в понедельник в дорогу вместе.
До сих пор не знаю, кто издал это распоряжение, что каждый дальнобойщик один месяц в году должен был отработать на заводе силикатного кирпича. Это касалось всех, никому поблажек не было. Многие, кстати, по этой причине бросали дальнобой и оставались на заводе до пенсии. Их было много. Впоследствии, когда их накопилось достаточно, чтоб обслуживать этот завод, кабальное распоряжение отпало само собой. Сразу скажу, работали там такие хитрюги, такие хапуги, такие знатоки своего дела, чтоб с клиента денежку сорвать, становилось как-то неудобно, если приходилось привозить кирпич после такого брата. Хозяин, частник, пихал деньги в руки, а я не брал. Тогда он говорил: а вот вчера был такой-то, такой-то, взял, да еще сказал мало. И правда, с их точки зрения, чего ехать за тысячу километров, летом потеть, зимой замерзать, да еще пить, есть в кабине, когда здесь дома можно каждый день иметь десятки и больше, не считая зарплаты. Прохиндей, он им остается при любой власти. Они противны мне, я противен им, хотя водку иногда пили вместе. 
— Ну что ж, пойдем к машине, — сказал я пареньку. 
Его звали Саша. Когда он встал во весь рост и поравнялся со мной, голова его оказалась ниже моего плеча. 
— Ого, — подумал я, — как он ногами-то до педалей доставать будет. Мы шли по гаражу к стоянке моей машины. 
— А вон и отец мой стоит, — сказал Саша. 
Я знал всех шоферов, знал и этого, про которого сказал Саша. 
— А почему ты к нему не пошел? — спросил я его. 
— Так у него прицепа нет. Его отец латыш, работал на почасовой машине, за день проезжал километров тридцать, остальное время стоял у каких-нибудь контор, ждал конца рабочего дня, ехал домой с чувством выполненного долга. Видел его фото на Доске почета, как лучшего водителя-безаварийщика. Умора! А где такому аварию совершить? Пока дойдет до четвертой передачи, и город кончится. А передовик! Как Маршак сказал: все работы хороши, выбирай на вкус. Вот он и выбрал себе по вкусу. Отцу Саши было по паспорту 82 года, и он еще работал. Он не носил даже очки.
 Его долголетие ставили в пример другим. На пенсию он ушел, как и все, в шестьдесят лет. Выходило, что после пенсии он отработал еще двадцать два года. Что самое удивительное, верили все, но только не я. Сам видел, когда зимой он в радиатор заливал воду. Если кто-то был поблизости с ним, тогда он нес полведра, как же тяжело, возраст. Но когда никого не было, он тащил два ведра по двенадцать литров и хоть бы что. Вот это был настоящий возраст. Его начальник, где работал Сашин отец, как-то сказал:
— Смотри, какой у меня дед работает, орел! И этот тоже верил. Хорошая борода скрывает возраст так — в жизнь не определишь возраст мужика, только надо уметь шаркать ногами по-стариковски да кашлять.Секрет такого долголетия очень прост. Никто ничего не хотел делать, чтоб доказать, что это не так. И такие люди, как Сашин отец, во все это уверовали. Уверовали в бездоказательность своего возраста. Кончилась та война. Кто был похитрее, да смотрел подальше, в светлое будущее, сообразили.

Война, документы то потеряны, то немцы увезли. И когда настал мир, бабы сообразили при получении нового паспорта, что можно убавить себе возраст, ну лет на десять или пятнадцать, поди докажи. И проиграли. И замуж повторно не вышли, и работать до пенсии пришлось дольше, да делать уже нечего. А мужики трутни, все наоборот. Прибавили себе возраст лет на пятнадцать. Вот и долголетие, с почестями. Он умер в сто лет, фактически в восемьдесят.
Мы с Сашей подошли к моей машине. 
— Ого! Какая красивая! — восхищенно сказал он. — Сколько же ей лет? 
— Пять, — ответил я. 
— Как новая! Подумать только — пять, а как копейка, — хвалил он мою машину.
Я открыл кабину и сказал:
— Залезай на водительское сиденье, посмотрю, до чего ты сможешь достать, ты такой маленький, Сашка. 
Пришлось подгонять все, сиденье и его спинку. Да под задницу на сиденье класть толстый поролон. 
— Заводи, — сказал я ему. — Давай проедем по гаражу по кругу, посмотрю, как ты ездить умеешь. 
Сашка ездил прекрасно, я остался доволен. 
— Бери ключи зажигания себе, — сказал я ему. — Утром в понедельник придешь, возьмешь на меня путевку, проверишь масло, воду и в путь.
Утром в понедельник в восемь утра я зашел в диспетчерскую спросить, брал путевку Саша или нет. 
— Нет, — сказала диспетчер, — не брал. 
Я пришел к машине, его не было и около нее. Шел начальник отряда. Я его спросил: 
— Где же мой стажер, я же ему в пятницу отдал даже ключи зажигания от машины? 
— Ну вы мне и кадра подкинули! Придет, подожди чуть, Михаил. 
Я увидел его издалека, хоть он и маленький. Он почти бежал, торопился. Мы с ним на загрузку опаздывали на десять минут. Мой график был в 8.10, было 8.20. Я сделал вид, что ничего особенного не произошло, бывает. Он тоже не стал оправдываться. Если бы видели вы, в чем он пришел на работу. На нем был новенький с иголочки джинсовый костюм, с брендом на брюках и курточке. Серые модные, ручной работы туфли с узким носом. Под мышкой он держал огромный по тем временам магнитофон «Океан». Карманы брюк и курточки топорщились от кассет с записями.
— Ты куда вырядился? — спросил я его. 
— На работу! — ответил он. 
— Кто же в таком виде на работу ходит? Так в театр, в город с девушкой ходят, — стал я его учить.     — Так у вас же машина хорошая, чистая, не испачкаюсь.
— Трогай, Саша, поехали.
Кто не ездил через яму механика, что тянулась метров восемь в длину, тот не знает, как надо ориентироваться, сидя в кабине, чтоб в нее не ввалиться со всей машиной. Сашка проехал удачно с первого раза, хоть я и видел, как он волновался. На заводе стояла небольшая очередь машин, видно, была какая-то поломка в козловом кране. Крановщица, разбитная женщина, тоже, видно, в свое время убавила себе годы, вся накрашенная, ковырялась в щитке с предохранителями.
— Привет, Майка, — фамильярно выкрикнул я ей свое приветствие. 
— Кому Майка, а кому Майя Петровна, — парировала она мне. — Это кто же там у тебя, Мишка, такой красивый за рулем сидит? Ты только посмотри, как нарядился, да еще с музыкой. 
Она издевалась над нами за мою фамильярность к ней. 
— Уж включили бы свою бандуру погромче, чтоб и наверху слышно было. 
— Вруби, Саня, ей на всю катушку, чтоб ее слышно не было. 
«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой», — пел Вилли Токарев. Песня кончилась и Майка попросила другую. Но и другая была, не лучше первой. Пел ранний Осмолов «Что же ты, зараза, хвост нам привела, лучше бы ты сразу, падла, умерла. Чтобы ты подохла, я ведь тебя любил. А теперь засохла, ты в моей груди». 
— Ну и вкус у тебя, Сашка, — сказал я ему. 
— А мне нравится, — ответил он. — Люблю блатные песни, в них что думают, о том и поют. 
Переубеждать его просто не было времени. Нам кинули... четыре вагонетки кирпича, и мы полетели в Мадону. Не доезжая до сакстагальского перекрестка, по мере приближения к нему, со стороны переезда ехал трактор «Беларусь» с навозоразбрасывателем. Он спешил проскочить перекресток вперед нас. Я попросил Сашку сбросить газ и чуть притормозить, пусть трактор проедет. Тракторист, видно, думал совсем не о повышении урожаев, а о другом, может, тоже стажировался, в кабине их было двое. Он просто при проезде перекрестка забыл выключить транспортер навозоразбрасывателя. И вся жижа, со всеми запахами нашего доблестного животноводства оказалась на дороге. Сашка сидел гордый и самоуверенный. Как же, он рулит такой большой машиной, а тут этот тракторист, что наделал. И он повторил точно ту самую фразу, когда тридцать лет назад стажировался я сам. Это было в 1955-м. Тогда я тоже, как Сашка, бегал по одному из гаражей в поисках водителя Суворова Владимира Петровича, Царствие ему небесное. Гараж был небольшой, и я его нашел быстро. Мне показали шофера и его машину. Под капотом ГАЗика с деревянной кабиной копался мужик. Я подошел и поздоровался. 

— Где найти Владимира Петровича Суворова, — спросил я. 
Он вылез из-под капота, встал во весь рост. Я стоял на земле, он на буфере, и смотрел на меня сверху вниз. 
— А его и искать не надо, это я. А ты кто? — спросил он. 
— Я? Стажер к вам! Курков Михаил Николаевич, 1937 года рождения, 22 февраля, уроженец Казахстана, — отрапортовал я. 
— Он не ожидал, что я такая сопля, имею чувство юмора. Он сделал серьезный вид, как же, теперь будет иметь на целый месяц своего «Ваньку Жукова», и сказал:
— Амиго! С сегодняшнего дня ты будешь Мигуэль Николас Куркенчо! А я для тебя Волдемар Педро Суворенчо! Амиго! Мы с тобой эспаньоло! 
Я никогда, да и он, наверное, не хохотал в жизни, как в тот день. 
— Мы с тобой сработаемся, парень. 
Уже на следующий день мы отправились с ним за пятьсот километров от того места, где я жил. Ногинск, так назывался город, куда мы ехали. Этот Суворенчо понравился мне сразу. Во-первых, фронтовик. Сапер. Два ордена Славы! Под пулями ходил все четыре года войны. Даже после войны разминировал всю Смоленскую область. Лично был знаком с Константином Симоновым. 
Познакомились, когда Володя разминировал поля, под деревней, где родился Симонов. Мать тогда в дорогу собрала на день харчей, да положила папирос. Я курил его папиросы, а свои берег. И он мне сказал:
— Куркенчо, запомни, дружба дружбой, а табачок врозь. Я все понял. И понимаю сейчас. Сыр бывает бесплатным только в мышеловке.
Я сидел за рулем этого ГАЗика, как сейчас сидел мой Саша, тоже с достоинством, с уважением ко всему живому. Тормозил даже перед собаками, люблю я их, берегу. В одном месте произошла точно такая же ситуация, как с Сашей. Только ехал не «Белорусь», а ЧТЗ, и тащил за собой гусеничный прицеп с молоком в бидонах. Тракторист тоже хотел как можно быстрее проскочить трассу. И что он после себя оставил на дороге, на асфальте, на моей неокрепшей шоферской душе. Все, что могло из земли с гусениц отвалиться, отвалилось. Я так же перед этим сбавил скорость, притормозил. Так матюгнулся и так обозвал этого колхозника — у Суворенчо насупились брови. 
— Как-как ты его обозвал? 
Я подумал, что он плохо слышит, и повторил еще громче.
— Прижмись вправо и остановись! 
Я показал сигнал поворота направо, согнув левую руку в локте. Никаких реле поворотов не было, печек отопления тоже. Вот как долго я живу. Машина остановилась. Суворенчо сказал:
— Вы хам, Мигуэль Куркенчо! Вы не уважаете никого. Вы только сейчас при мне оскорбили человека, который кормит вас хлебом, молоком, мясом. Вот уж не думал, что, амиго, вы такой. Неужели вы думаете, что батоны растут на деревьях, а молоко течет в реках с кисельными берегами? Ошибаетесь, амиго! Это все он, тот колхозник, которого вы, амиго, смели оскорбить в моем присутствии. Я презираю вас и требую извинений. Знаю, трактор ты не догонишь, так хотя бы передо мной. 
— За что, Суворенчо? 
— Ах так вы еще спрашиваете, негодяй, подумайте! 
Сел в машину и укатил. Без хлеба, без папирос, без спичек, я сидел, как сирота казанская, и плакал. Ведь так все хорошо начиналось. Где он выжидал время, чтоб я осознал, что ляпнул невпопад про этого колхозника. Он приехал через час. Через открытое окно крикнул:
— Ну понял хоть, что ты сказал? 
Я сказал, что не понял. Тогда он уехал, снова оставив меня одного, выкинув все мои харчи и папиросы. Жить было уже можно. Я накурился до дури, съел весь свой харч и заснул как ни в чем не бывало. Теперь я точно знал, кто такой колхозник, и откуда берется хлеб и молоко. Я спал чутко, слышал, как подъехала его машина. Он подошел ко мне молча и сел рядом:
— Теперь-то понял хоть, о чем речь? 
— Ага! — сказал я. 
— Поехали, садись за руль. 
Я и Сашке так же сказал: прижмись вправо и остановись. Выпалил ему всю тираду слов, что сказал мне мой незабвенный амиго Суворенчо, и уехал. Выждав двадцать минут, я вернулся. Моего Сашки не было. Не та сегодня молодежь. Ждать не станут. Сядут на попутку и домой. Искать я его не стал, поехал в Мадону. «Небоскребы, небоскребы», — орал Вилли Токарев. 
Беглецы хреновы! Один в Америку, другой домой.
— Водитель Курков, зайдите к начальнику колонны, — в пять вечера орало радио. Объясняй теперь, что батоны на деревьях не растут...